Литературная карта Островского района

Л.Зуров Малая обитель

Малая обитель

Из крестов скована Русская земля,
И чрез кресты восходит солнце.

I

В эти годы был страшен дальний храп коней и шум пустых обозов.

В чужих следах были поля. По весне не зацвели посеченные сады, пчелы не прилетели на разоренные пасеки.

Гуляла по Псковщине литва, жгла деревни, гонялась за беглыми и ушла, оставив боры, мхи, поля с угольем и трупьё на месте сеч.

По широким дорогам гнали псковских полонянников.

Шли они, не поднимая глаз, без шеломов и кольчуг, в белых долгих, без подпоясок, рубахах, босые, связанные одной веревкой.

И на остановках украдкой глядели они в ту сторону, где остался родимый край и на облака, что летели над Русью, над низкими церквами, над волной озерной, над родной льняной нивой.

Осенью по опустевшим полям брел народ к сопкам, где под согнутыми озерными ветрами соснами темнели всеченные в каменные надгробья кресты.

Ветры, сметавшие пески с корней, слушали тоскующий плач псковитянок.

Многие погибли в те годы в лесах голодной смертью, а уцелевшие бродили под окнами, указывая на рубища, изъязвленные ноги и на малых голодных детей.

Славна земля Твоя, Святая Троица. Каменные пригороды сторожат на холмах Твои воды и земли, крестьянскою молитвою тянутся к Тебе монастырьки озерные и луговые церкви.

Широки Твои поля, Святая Троица, а трудно пашню пахать.

II

Тайловский бор они увидели под вечер.

Топтанная дорожка увела их от высоких лугов и дорог в его сосновую темнеющую тишину.

Впереди шел крестьянский сын, за ним старик, неся в руках завернутую в чистую холстину икону, два мужика и служилый человек.

Из-под Юрьева Ливонского, бросив нивы, бежали мужики. Пробираясь меж заглушных деревень, кормясь Христовым подаянием, встретили они старика, что брел без хлеба и денег с одной лишь иконой.

Отрока они пожалели, когда проходили мимо погорелых краев. Из опушки он выбежал и хлеба попросил.

Ратный пристал по дороге. Не оправился он от ран, шел в рваном кафтане, в подбитом паклей шеломе, волоча за собой тяжелый боевой топор.

С восходом они пробирались лесами, встречая пески, сосны и воду.

Бывало, детинка выручал. Бил челом мужикам и печаловался, прося накормить.

Но был пуст и тих лесной край, потерявший от огня свои деревни.

Когда потускнела заря, а долгая трава стала росной, решили они ночевать в бору.

Близ ручья, на сухом месте под елями настлали они нарубленного березнячку.

В котел с водой искрошили сухой ломоть ржаного хлеба, что дал им день тому назад мужик, угонявший в лес коней, остерегавший их от изборского пути.

Был обложен пригород литовскими кострами.

Благословил старик место ночное, и, опорожнив котелок, легли они на тощее сердце.

Дым низко стлало над звеневшим меж ивняковых кустов ручьем, усталость томила, и, прижавшись плечо к плечу, уснули они под шорох вершин.

Старик, приставив к корням икону, остался молиться. В забытьи, прижавшись лбом к холодеющей земле, услышал он предостерегающий гул.

Вставала зорька, и вдали за туманом пропели петухи.

Близка была деревня. Что-то толкнуло старика разбудить странных людей.

Перед иконой они отбили поклоны и в то поранье, когда еще молчали птицы и солнце не начинало золотить вершины елей, тронулись в путь стороной от дороги.

Не долго держалась тишина. Конский топот разбудил дорогу, пробежали мужики, и от отставшего они узнали, что напала на Тайлово литва.

Потом бледное зарево взошло против зари.

Мужик их вывел в овраг к ручью, заросшему орешником, папортью и вербьем.

На круче, над тремя мхом подернутыми валунами, дубы несли свою могучую зелень.

Солнце взошло над веселым березняком, под утренним ветром зашумели вершины, зазвенели птицы и, роняя медь, забила кукушка.

Крестьянин провел их на дно оврага и указал на запутанный корнями сосен узкий, поболее лисьего, пещерный вход.

III

Первыми проведали об их жизни изборяне, лесовавшие белку, и копавшие на горшки глину пачковские бобыли.

Видели они человека, шедшего в лес по дрова, и у камней молившегося старца.

Принесли они и положили на пни хлеб и сушеную рыбу.

Был молчалив глухой овраг с скатами, поросшими мхом и брусницей. У берегов ручья лежали выгнившие, заросшие грибами березы.

Рой прилетел на липу. Смастерил отрок две борти и поставил их на поляне. Был вблизи вереск и некошеные луга.

По утрам отрок ловил в речке щук, — там в прибрежной траве рыба жила и шумела, — а по вечерам слушал старца, учился стоять на молитве и подпевать.

Но миновали глухие времена, и потянуло мужиков к пашне.

Благословил их старец на уход и сказал, что чист путь всем, а не покинет он пещеры и кончит здесь жизнь в молитве ко Пресвятой защитившей их Богородице.

Служилый упал ему в ноги и попросил благословить на подвиг пустынного жития, а отрок, заплакав, сказал: «Уйду от тебя, коли силою прогонишь».

В день ухода остальных на вечерней молитве у дубов перед иконою Успения дали они молчаливый обет целомудрия, послушания и нищеты.

IV

В Пскове, при соборе Живоначальной, жил священник из Юрьева Ливонского.

Звали его Иоанн, по прозванию Шесник — пришлый. Был он велик ростом, густоволос, лето и зиму ходил с непокрытой головой.

Когда крыжаки начали привлекать православных к латинской вере, надев под рясу кольчатый панцирь, бежал с женою Иоанн под защиту стен Пскова.

Потом в Псковщину пришла весть, что во время водокрестия были умучены за правоверие и брошены под лед Амовжи его друг пресвитер Исидор с причтом, прихожанами и малыми детьми. Весной, после водополья, обрели их тела нетленными в трех поприщах от града на песчаной косе и похоронили на буевище у святого Николы.

На торгу в воскресный день услышал Иоанн о старце и пещере при потоке Каменце.

Взяв благословение, раздав рухлядь нищим, закинув торбу за плечи, босым пошел он к Каменцу.

У пачковских бобылей оставил он домочадцев и, спустившись к пещере, покаялся во всем Марку и сказал, что не нищеты ради пришел он к нему, а ради покаяния и подвига.

Трудами своих рук начали они копать церковь в горе. По вечерам молились в пещере. Путникам, проходившим горой, казалось, что под ветром поют вершины.

Горе их посетило.

Под дубами на молитве отошел старец Марк.

После смерти принявшей монашеский образ жены отошел в Псков Иоанн и вернулся иеромонахом Ионой.

V

В съезжем шатре, объехав старую валовую межу, договаривался князь с послами.

Друг другу они кланялись, обещая через рубеж и стержень не вступаться, пожен не косить, леса не сечь, целовали крест, призывая на обидчика гнев Божий, и, приложив к грамотам руки, отплывали к своим землям.

Мирные шли годы.

Заря румянила башни Детинца. Уронив искры от крестов в седую утреннюю воду, лебединым стадом выплывал из туманов Псков.

Пахарь, вышедший на пригорок, княжеская, разбившая на холмах свой стан рать и возвращающийся с ловли рыбак видели над озером белый, словно отлетающий, град.

После ранней, погрузив на корабли вынутые из церковных подвалов коробья с товарами, торговые люди псковичи поднимали паруса.

Звон падал на воду. Выходя на чистый озерный путь, медленно заворачивали серые паруса, ветер ровно держал стяг Нерукотворного Спаса, а за кораблями бусами тянулись груженые белым льном ладьи.

В перемирные годы закладывал Псков стены, честно принимал князя и встречал новгородского владыку, что приезжал своих детей — псковичей — благословить.

А то высылал Псков князя с ратью церкви ставить, сено косить и рыбу ловить.

VI

В лето, когда обильный плод дали лесные яблони, была закончена ископанная в горе церковь.

В Псков отправился Иона просить об освящении храма и, не получив ответа, ибо не было в Псковщине церкви в горе, кормясь по пути, пошел в Великий Новгород, припал к ногам владыки и не встал, пока не вымолил благословения.

Крестьянин Дементьев отрезал от своих пожен поприще земли и отынил его от зверя и лихого человека.

Зеленый бор радостно шумел по утрам. В нем инок на приисканных деревьях подвесил дубовые борти и подкуривал их осиновым листом для пчелиного здоровья. На откосе в роще мелких лип разрослась пасека. Было там радостно и звонко.

На расчищенной делянке насадили иноки вишенье и яблонье, вспахали полосу под рожь и ходили косить к Тайлову, где во мху лежало глухое озерко.

Мужики подарили им мерина и поженки избылые чьих-то перебитых литвою жильцов.

Пчелы дарили воск; сосны и ели — ладан. Гнули иноки полозья санные и жили трудами своих рук.

А по смерти Ионы обрели на нем вросший в тело кольчатый панцирь.

VII

На горе срубили они церковь Антония и Феодосия.

Сообща вывели над крытым драницей шатром купол, из железа сковали бильце.

Но попустил Бог. Изгоном проходила литва. Пограбила она пачковских жильцов, и от литовского огня вознеслась на небо деревянная церковь.

Не тронув пещеры, бежала литва из обители, оставив тела посеченных иноков.

На окруженной бором поляне, где веками спали горбатые валуны, на берегу ручья настигла ее изборская рать, и после сечи легла литва, примяв мох. Сняв с побитых доспехи, ушли изборяне.

Погорелую обитель принял игумен Дорофей.

Крестьяне привезли в дар бревна на церковные строения, мох для мщения, три нивы вспахали своими конями.

На бедность пожаловал монастырь Снетогорский лещей вялых, а Мирожский хлеба. Торговые люди псковичи Федор и Василий от своего праведного имения поручили иконописцу именем Алексею, прозванием Малому, славному на весь Псков и Великий Новгород благочестием и строгим житием, написать образ Пречистый Богородицы честнаго и славнаго Ея Успения.

В лето 1521 поставили образ в церковь.

Начала Богородица чудеса творить. Исцелила чернеца и отрока бесноватого, нищего изборянина освободила от давних страданий.

Государев дьяк Михаил Мисюрь, прибывший в Псков с наместником и стрельцами, осматривая волости, заехал в обитель.

Полюбился ему храм под земляными сводами, над которыми ликовала молодая зелень.

Был благочестив и степенен Мисюрь, верил в знамения небесные. Стал он часто наезжать в обитель, живал в келье, помогал своею казною, расширил монастырь под горой, с игуменом установил чин церковный, службу вседневную, устав монашеского жития и к уставу свою руку приложил.

Под немецким рубежом в Тайлове погосте, близ Ново-Городка, по весне на горе дали яблони белый прекрасный цвет, и, созывая на молитву, в лесу задребезжало било.

То клепал к утреннему пению монастырь погорелый, самый младший из братии Псковской.

Игумен Корнилий

Тогда же убиен от него Корнилий, игумен, Печерского монастыря начальник, муж святый и во преподобию мног и славен: бо от младости своей во мнишеских трудех провозсиял…. И тогда вкупе убиен с ним другой мних, ученик того Корнилия, Васьян именем, по наречению Муромцев: муж был учен и искусный и во священных писаниях последователь. И глаголют, их вкупе во един день орудием мучительским некаким раздавленных, вкупе и телеса их преподобно мученическия погребены. А. Курбский

VIII

Пало бремя игуменское на двадцативосьмилетние плечи Корнилия, пострижника Печерской обители.

С отроческих лет он ушел в монастырь, под началом старца подвизался, свечи скал, дрова рубил и был искусен в письме иконном.

В келье, срубленной из сосны, перед работой соблюдал он пост, молился Владычице об утверждении его в вере и просил благословить доски липовые и краски.

Солнце падало через узкое оконце на склоненную отроческую в мягких кудрях голову. От поста легкий и светлый, с запекшимся ртом, работал он в тишине, ножом равняя доску, отделяя поля выемкой.

В детстве мать его научила тайной милостыне и любви к странным. Мать его, боярыня, отирая слезы, инокам говорила, что нездешний он, сынок милый, и родился он после тяжелого лета, когда спустили с Троицкого собора вечевой колокол и плакали по вольной старине псковичи.

И всегда жалостно становилось ей, когда мальчиком ходил он молиться по скудельницам и жальникам.

Письму иконному и рисунку буквенному обучили его в Мирожском монастыре. Гусиным пером научился он выводить букву, трогать рукопись золотом и киноварью.

Келья была близ звонницы. Чуть дрожала стена, когда звонари начинали перезвон. А в окошко был виден зеленый поясок муравы, песком усыпанная стежка, белая стена монастырская и воды милой Великой. И под солнцем легким ветром несло облака.

В Пасху Христову Пресветлую легко перебирал он тонкими пальцами веревки, трогая языки тиньков, приноравливая острый звон к ревунам.

В голубой тени свода у круглого выбеленного столба глядел он, как тает в выси звонница, а улететь ей мешают вросшие в землю каменные палати и темные многопудовые колокола.

IX

Приступая к работе, становились они на молитву, начиная затвор и тишину. Один тонок, бледен лицом, другой погорблен и сед.

Легок пост, по средам и пяткам — без пищи, тонок сон. Устали нет при работе. Старец, краску разбавляя святою водою, наставлял по заветам православным, как преподобные писали по пророческому видению, слезами душу омыв, храня чистоту, трудясь ради своего спасения, созерцая по праздникам древние образа.

Отрок медной ступою янтарь толок, помешивал лучиной светлеющую олифу, руку подносил к огню, пытая жар, золото сусальное с патокой перстом творил, воск скоблил, золотой лист сек на коже ножом.

Доску иконную, сухую и гладкую, проклеив до лоску, левкасил кистью, а потом подчищал сухим хвощом, напоминавшим зеленые берега озер.

Жила у них радость работы. Солнце с раннего утра било в окна, играя на кубышках муравленных, раковинах и черепках. Старец знаменовал икону, золотил венцы, трогал кистью свет, поля и начинал доличное. По ризам пускал складки, травы и кресты. На деревьях рождались заостренные листы. Купола церковные начинали сиять на теплом золоте неба. А воду писал — по светлой празелени бежал синий раздел волны с белым сломавшимся гребешком.

В открытое окно были видны облака над мертвым жемчугом стен. С глиняного рукомойника капала вода. Тихо на белых крыльях летел в обители день.

Пробуя кисть на ногтях, гладя накладное золото зубом медвежьим, задумывался отрок, останавливал руку, а глаза слезами поволокло.

— О Пресвятая Дево, Госпоже Богородице, Девственных похвало, цвете прекрасный… — пел старец.

— Образ Твой грешнии, целующе раби Твои, любезно Ти припадающе ко пресвятой Твоей иконе…

Отрок безмолвно молился милой Владычице, тихому веселию матерей, чистой хранительнице, древними милостями покрывающей Отчину.

Спаси, Госпоже, помилуй Посадников
Псковских степенных,
И всех посадников Псковских,
И всех людей Пскович.
Спаси, Госпоже, помилуй
Собор Святыя Троицы,
Собор Святыя Софии……

Колокола на звонницах пели о вечере, как дымы кадильные шли облака, легкое уходящее солнце лежало на водах — радугой золотой осеняла Троица вечереющий град и окрест него храмы на зеленых лугах.

Белые звонницы — молитвы зодчих — пели о уходящих стягах псковских ратей, о коленопреклоненных в поле полках.

X

С матушкой да с государевым дьяком Мисюрем в колымаге песками и бором приехали они в малую средь леса обитель, что была беднее любого псковского погоста.

В тихости своей спускался на поля вечер. Небо омыл закат, росою покрылся цвет травный, солнце, уходя, золотило церковный шатер.

После службы в пещерной церкви, когда отрок шел по тропинке, а тьма уже легла меж стволов, глянул он на небо.

Господи, какие были на нем звезды! Над убранным зеленью оврагом раскинулся Господень беспредельный покров с радостью вечернею, звездною. Они мерцали, колебались и пели о Господе.

Отстав от матери, опустился он на колени и замер.

Свет ширился, заливал небо и наконец хлынул в очи, наполнив тело восторгом и беспредельной молитвой.

Мать нашла его в траве и понять не могла, отчего сын улыбался и плакал.

Оставив мирской мятеж, ушел он из Пскова, и в Печерской обители возложили на него иноческий образ.

XI

Жил он в убогой келье, спал на досках, покрытых сермягой. С солнцем вставал, правил службу и уходил на монастырское дело.

В дни мора, когда по Псковщине церкви стояли без пения, было вскопано все могилье, псы влачили мертвых по полям, а люди бежали от селений в леса, игумен Корнилий ходил по моровым деревням приобщать здоровых и отпевать у круглых ям преставившихся.

Города затворяли свои дороги, кликали клич по площадям, чтобы ехали купцы обратно. Встречных по пути опрашивали под присягой — не из моровых ли они мест. У колючих рогаток по дорогам горели стрелецкие костры, и всякого пробиравшегося стороной бросали в огонь с конем, товарами и повозкой.

В заморных, заколоченных домах живые, не смея выйти на улицу, помирали голодной смертью, а бежавшие в леса питались листьями лип и мхом.

Тяжело было в полях править службу от смрада людского, ибо плотной волной стоял он в сухменье, когда воздух курился, была земля горяча, великая мгла по вечерам стояла над землей и за мглу уходило солнце.

Здоровым, отсиживающимся в лесах, иноки носили вареную рожь.

Когда миновало поветрие, поднялась в народе вера к обители, и многие стопицы потянулись к лесному монастырьку.

XII

Вдали за рекою Пимжею в сосновых борах жили чухны.

При набегах воинских людей бежали они к рубежу.

Под охраной сторожевых ратей, на сумежьи земли жгли они побитых. В дыму плакали женщины, царапая лица, и на заходящее солнце начинали беснование старухи, проклиная пришлых людей и жестокую птицу чибиса, выдавшую криками лесные убежища.

Их поля охраняли насаженные на колы мертвые коневьи головы, а сады — можжевеловые кусты.

Возвращаясь к священным рощам, они украшали дуплины дубов вышитыми полотенцами и молились теплому Мигузицкому камню.

Обмазывая его творогом и маслом, они прикладывали к нему детей и одежду больных.

Девушки, подплясывая и гикая, кружились вокруг костров, взмахивая белыми рукавами.

За Пимжу ходил с проповедью Корнилий.

На Светлую Заутреню, христосуясь с игуменом, просили новокрещенцы святой воды для окропления своих хат.

В Псковщине их назвали полуверцами.

В дар образам приносили они шерсть, зерно и медом мазали губы иконных ликов.

XIII

Недаром ходил по Ливонии человек, пришедший из верхне-германских земель.

Он призывал всех очиститься во имя Господне.

Прямые волосы падали на его костлявые плечи. Горожане смеялись, кнехты предлагали ему выпить пива, мальчишки дергали за накинутый на его голое тело рогожный мешок, а крестьяне, глядя, как под его босыми ногами таял снег, вздыхали и крестились.

Он работал на черных дворах и каждый час молился на коленях. Звали его Юрген. Он пропал средь лютой зимы где-то под Нарвой.

Вскоре заплакала Ливония у конских седел, провожая хмельное рыцарство и дворян.

От звуков ратных барабанов отвыкли города и местечки. Ночная стража не могла обходиться без костров.

На снежных равнинах темными потоками сошлись войска, зарева задрожали над замками, запели в кустах трубы, по мерзлой земле запрыгала пушечная пальба, и побежала Ливония, пугаясь росших в поле деревьев.

Татары из царского войска за ноги волочили старых кнехтов и молодых дворян в заросшие кустами овраги.

С башен замков ливонские девушки увидели бегущих и тучами шедшую по полям и дорогам Москву.

От Пскова и Изборска на Нов-Городок Ливонский шли рати. Идя на битвенное дело, они заходили к Владычице в Печеры под благословение, молебны послушать и приобщиться, чтобы с чистой душой отойти в бою ко Господу.

С поля несли сюда тяжелые дубовые гробы-колоды с телами убиенных.

В сырой тишине пещер иноки копали им последнее убежище, вмуровывали в стены камни гробные и вписывали в синодик имена.

Искалеченных мечами и пушечным свинцом иноки лечили и кормили из благочестия.

Засыпали обитель снега. Над оврагом чернели голые дубы и потонувшие в сугробах ели.

Трапеза монастырская была открыта для путников и беглых.

Царь Иван смиренно ночевал у Пречистой и дал обители грамоту.

Не велел он судить игумена Корнилия с братией и скрывающихся в обители чухон.

После боев приезжали московитянки поплакать у гробов мужей и оделить Владычицу подвенечными жемчугами, гривнами и вышитыми по обету покровами.

XIV

Боярин князь Андрей Курбский шел к Немецкому Городку.

Сабельный след лежал на его щеке. Под богатым кафтаном в белых рубцах были его плечи.

Возложил Корнилий руки на голову князя и призвал на него благословение Божие.

Рясу его поцеловал князь, и легок ему показался путь, и радостно было пасть в бою за отчину, милую Русь, за великого Государя, за Пресветлое Православное Царство, цветущее, как пшеница чистая перед Господом.

Стал он часто наезжать, и домом родным ему была обитель.

Много костей лежало в лесах, поломанные мечи и шеломы ржавели в траве.

В августе осаждал князь Андрей Феллин. В Успенье послал к нему игумен просфору и святую воду. Когда въехал священник в русский стан, начали на стенах метаться немцы, город вспыхнул огнем и, отворив ворота, пошел под государеву саблю и волю.

Челом ударили Владычице воеводы и подарили колокол-немчин — серебряный, а царь велел к нему ездить дважды в год со святою водою.

Весною прискакал к стенам строящейся обители князь Андрей.

Встретив игумена, упал он к его ногам и глухо зарыдал, не поднимая лица.

Молча стоял над ним Корнилий. Рукой гладил Андрееву за время отлучки поседевшую голову.

Плача поведал Курбский о русских побитых княжатах, о кровавом царском суде, о том, что отвернулось от Государя Андреево сердце.

С грустной улыбкой проводил его Корнилий, благословив крестом.

Вскоре, изменив царю, изменил России князь Курбский.

Зимою по злым снегам пошел он с литвой разорять Великолуцкую область. В марте пригнал на заре в Псковщину. На дым пускал деревни и усадьбы.

Только церквей не жег князь Андрей.

Перед огнем на коне, в куньей шапке, седоусый, погорбленный, вздрагивал при криках полонянников проклятый в своем отечестве князь Андрей.

И, отвернувшись от литовских воевод, склонив голову, рукавом смахивая слезы, просил Господа простить его измену.

XV

Городовую стену и церкви созидал любимый ученик, духовный сын игумена Корнилия и старца Васиана Муромцева, инок Пафнутий Заболоцкий.

Долголицый, препоясанный веревкой, любил он класть из мелкой плиты узор пояском по шейке купола. Любил, когда иконники, сидя на подмостках, украшали церковь письмом настенным, любил ее радостную и ясную красоту.

Оттого неровны были стены, что у воздвигавшего их от восторга дрожала рука.

Во сне он видел звонницы на радостных Господних полях и храмы над волнами полей, как уходящие в небо прямые паруса ладей.

Когда зори догорали на камне узких звонниц, за холмы уходило солнце, ветер звенел в былье и розовым мелким жемчугом в небе стояли облака, — опускался Пафнутий на колени и, припадая лицом к еще теплой от солнца траве, просил Матерь, чтобы миловала Она скудные псковские поля.

Был зодчим Господним инок Пафнутий.

XVI

Над очищенным местом сотворил игумен Корнилий молитву и своими руками положил начало алтарю во славу Николы Святовратского.

Крестьяне по стенному месту несли на плечах икону Владычицы. Пели иноки, на деревянной звоннице били в колокола-невелички.

Игумен кропил сложенную косыми саженями плиту, лесные припасы и чаны с известью.

Спустившись в Каменецкий овраг, просекой со сваленными по краям соснами шел крестоход.

В поле шалашами стояли изборские каменщики, стенщики, ломцы и пачковские землекопы. Пожаловал их игумен, благословил на церковное и монастырское строение.

Были среди них пришедшие по обету, трудящиеся по своему усердию, с верой клавшие каждый камень.

Часто полк, проходя мимо, усталый полк, скинув брони, трудился у монастырского дела, прося помянуть их имена, как Бог в бою пошлет по их души.

Говорил народ, возивший плиту, что легки были коням полные возы и тяжелы возы лукавые.

У рубежа валили лес, волокли его к Пимже-реке, спускали к Куничьей горе и тесали по добровольному раскладу неоплатно. Из сосны рубили кельи, караульные избы. Раскалывали клиньями, обтесывали топорами. Осину рассекали на дощечки, чтобы покрыть кровлю по чешуйному обиванью.

Псковские люди жертвовали на опайку глав оловянные блюда, в сливку колокольную горелую медь, железо на языки и дарили парчу для построения риз.

А обозерские рыбаки, забрасывая про обитель сети, кланялись рыбой.

XVII

В Остроге на Святых воротах свершил Пафнутий каменный храм и главу его облил золочеными колосами.

Над песчаной, протоптанной первыми иноками тропой, благословляя смиренно входящих, перекинулся Никола.

Его о трех столбах звонница звала к молитве и к осаде. Колокола были слиты из ратной меди. В его клеть положили монастырский боевой запас.

Тяжелые плитяные ступени вели к образу Николы Ратного в храме на рези.

Был строголиц и грозен хранитель воинских рубежей, в правой руке держал меч, а в левой — Детинец с храмом.

Оборону обители поручил ему Пафнутий, и перед ним преклонили свою хоругвь первые монастырские стрельцы.

А там, где рос дубовый дикий лес, над пещерами, средь Яблонового и вишневого сада, из молитвенной тишины поднялись два золотых шатра с проросшими из маковиц крестами.

Выше холмов стесал Пафнутий из белого камня звонницу от Запада к Востоку. Кровлю ее увенчал прорезной главкой с колоколом — благовестником.

Белой стрелой неслась она из подола к небу, готовая растаять в утренней заре.

А в ее палатях под шестипролетной колокольницей, под зазывными, прибойными и тиньками устроил он малый храм.

Вокруг оврага вырос каменный город с круглыми и брусяными башнями, надевшими острые, завершенные крестами клобучки.

Три дороги принимали обительские ворота. Святые — богомольцев, Нижние — колымаги и коней, а Изборские — гонцов с Псковской дороги.

Храм и стены белели старой изборской известью, смешанной с льном. Была та побелка крепка и чуть розовата.

А как просохли стены, прослушав в священном облачении молебен, иконописцы пошли на леса.

XVIII

Тронула седина игуменскую бороду.

Со всеми ласков и приветлив, молча слушал он людей, помолившись благословлял, а когда клал тонкую руку на русую голову крестьянского сына, любовью было переполнено его сердце.

Словно знал он и простил все грехи людские.

При звуке его голоса открывались сердца, стыд отбегал, после покаяния люди плакали облегчающими душу слезами.

Был он прост, но царь Иван после грешного дела часто вспоминал взгляд игуменских глаз.

Многие опальные люди приняли в обители иноческий чин.

Рати шли. Царь лил кровь в Москве и Ливонии. На смуты и тяжкие времена указывало небо.

Смиренно молил Бога Корнилий, чтобы дал Он устроение земское, и мир, и тишину и послал бы свыше Свою благодать рабу Ивану. Ко Владычице припадая, молился он со слезами, чтобы не предала Она Руси за многие бесчисленные прегрешения, за невинно пролитую кровь.

Все несла в обитель незамиренная, голодная, мимо проходившая Русь.

XIX

Тяжкие времена пережил Псков.

В апреле ночью над Псковом стягом выросло зарево.

Занялось у Нового Креста. Огонь рвал сухие кучи хором, рядовые улицы, где лавки были в один сруб, дворовые места, облизывал и раскалял каменные стены.

Через Великую перекинуло на Запсковье, и закипела у береговых камней вода. Взметывало головни, выбрасывало клуб за клубом шумное, как весенний ревущий поток, искорье, гнало пламя по крышам, взрывало высушенные огненным зноем сады.

Церкви свечами возносились к небу, с глав по деревянным жарким срубам смолой бежала медь, колокола стекали в сухую землю.

Занялось Подгорье и посад до Гремячей горы.

Из церквей в дыму выносили иконы. Люди, накрыв кафтанами головы, метались по улицам, ища выхода, и упав вились, как черви. Криков человеческих не было слышно из-за шума огня.

В Кроме вспыхнули житницы.

Через рассевшиеся стены вылилось золотое от жара зерно.

Когда тяжело рвануло пороховые погреба, вынося каменную стену Детинца, землю, клубы белого солоноватого дыма, людские тела, — занялся видный на десятки верст розовый от огня собор Святыя Троицы.

На потоптанных нивах стоял ослепленный жаром народ. Священники, рыдая перед вынесенными образами, служили против огня молебны.

Плачи тонули в ночи, их забивал шедший вихрем шум огня. Пылали верхи башен, деревянные мосты на стенах, и изредка били раскаленные пушки.

Бродила потом половина Пскова по пожарищу, ища средь головней и золы кости родных и любимых. Пушкари выкапывали стекшую в землю пищальную медь, разбирали рассыпавшиеся в гверсту каменные ядра, и все со слезами глядели на погоревшую Троицу.

XX

Жестока была держава царя Ивана.

В народе говорили, что волхвы ожесточили и сделали жадным до человеческой крови его сердце.

От поклонов был темен, словно закопчен, его лоб, а кожа пальцев изранена колокольными веревками.

Осиротев на четвертом году, отроком любил он смотреть, как в спущенных прудах билась, засыпая, рыба. Всегда весело ударяло его сердце, когда под секирой прыгала приложенная к колоде голова.

Царем он ходил по темницам навещать опальных людей.

Окованным железом, израненным острыми помостами он задушевно говорил о своей тяжкой доле, плакался, крестился, а вызвав чужие слезы, поднимал загоревшиеся презрением, никому не верившие глаза.

Ночью он часто плакал, вспоминая, как плакивал в детстве от сиротства и боярских обид, забившись в кусты дворцового сада.

Через строй выгнанных плетьми на мост, раздетых донага отроковиц въехал царь в опальный Новгород.

Пять недель гуляла по городу опричнина. Топила в дымящихся от мороза полыньях Волхова опальные семьи, разъезжала в санях с бубенцами по улицам, привязав за ноги бояр, разбивая их тела о срубы на крутых поворотах.

Уходя по большой дороге на Псков, оставив опустошенный, надолго замолчавший Новгород, вешала она людей на деревьях и рубила по пути резные окна и ворота.

XXI

В субботу, на второй неделе Великого поста, Псков замер.

К ночи пригнала опричнина в обитель Николы в Любятово.

В Пскове не смыкая глаз плакали и молились в новоотстроенном соборе псковичи.

В Любятове в полночь, выйдя на крыльцо, царь услышал плывший от Пскова звон. Хлопьями над полем падал снег.

Тяжелым пологом висело небо, снег замел дорогу. На торговище, настежь отворив ворота града, с иконами и крестами ожидало царя черное и белое духовенство.

В полях, подкатываясь к стенам, звенела трубами опричнина.

На вороном аргамаке, с крестом на груди, в лисьей, спустившейся на глаза шапке, ехал царь.

У ворот, уронив покорно голову, на коленях стоял Псковский князь. А на улицах и площадях, по пути царской избранной тысячи, на снегу перед палатами и избами замер коленопреклоненный Псков. Были выставлены полные снеди и медов столы, — то псковитянки, держа на руках детей, встречали царя хлебом-солью.

Озираясь по сторонам, задерживая коней, тихо вошла чернокафтанная опричнина. Ее смутило молчание улиц.

Оплакивая честь и боевые дни, падал над Псковом великопостный звон.

А на пустой, покрытой пушистым снегом площади, — босой, колени голы, в рубище, в медных тяжелых крестах — прыгал верхом на палочке юродивый Никола.

— Иванушко, — ласково крикнул он, остановившись перед конем, протянув сухую, потемневшую руку, — покушай, родный, хлеба-соли, а не крови…

— Иванушко! — снова крикнул он и склонил к плечу простоволосую голову.

Конь стал. Внезапно побледнело до желтизны лицо царя. Опершись руками на седельную луку, не отрывая от юродивого глаз, он молчал. Задрожали положенные на луку пальцы рук.

— Иванушко! — юродивый скакал к собору Живоначальной.

— Схватить! — страшно крикнул царь, и, забив подковами по площади, бросились за юродивым опричники.

Но площадь была пуста. На коленях стоял народ. Снег падал на иконы и хоругви.

Заняло дух. Царю захотелось, ударив плетью, всех смять конями. Закрыв глаза, он боролся, а приподняв тяжелые веки, почувствовал взгляд чьих-то глаз.

У иконы с крестом стоял игумен Корнилий.

Сняв шапку, царь стал поспешно креститься. Потом слез с коня и сделал несколько шагов к кресту.

Шел он погорбленный, жидкобородый, волоча ноги.

В соборе он плакал о тех, кого убил в Новгороде. Смиренно, не поднимая глаз, сдерживая медленно бьющееся сердце, он вышел на торговище и приказал гнать вон из Пскова.

В становище, скинув на руки опричников шубу, припав жаркими губами к братине, он окинул взглядом челядь и приказал плясать.

В рясах, накинутых на шитые золотом кафтаны, завилась опричнина.

Царь, глубоко сидя, зажал в руке чарку, — не разглаживая морщин мелко смеялся. Внезапно остановился его взгляд, и, дернувшись, застыла улыбка.

Вскоре рыжим дымом занялось богатое село.

Где ночью стоял государь, там на утро пело пламя.

Получив от беглого монаха донос на Корнилия, царь приказал седлать и ехать к Пречистой в Печеры.

Заботали по жидким мостам подковы.

На вороных конях, то шагом, позванивая в трубы, то с присвистом и гиком, пуская рысью, шла верная в своем сиротстве опричнина.

Тяжела была февральская дорога. В серых снегах темнели просовы.

XXII

В синодики приказал вписать государь имена опальных людей, ручным усечением конец приявших, сожженных, из пищалей пострелянных, имена их Ты Сам, Господи, веси.

И изо Пскова Печерского игумена Корнилия и старца Васиана Муромцева.

Осада Пскова

Братие, мужи псковичи, кто стар, тот отец, а кто млад, то ми брат… Потягнете за дом Святыя Троицы и за святыя церкви, за свое отечество. Псковская летопись

XXIII

В лето 1581 на осень боярские дети, что берегли рубеж, высылая по урочищам разъезды, ночью, стоя на холме, увидели взошедшую над бором, копьем устремленную на Псков звезду.

Еще не скрылась она, как по рубежу на сторожевых вышках, перекидываясь по холмам, запылало привязанное к шестам смолье, тревожно запели рога, поскакали вершники, боевым кличем застонали пригороды, угоняя с пастбищ стада и от Пскова к царю с грамотами полетели гонцы.

Очищая рубеж, отошли сторожевые отряды, оставив на лесных тропах людей для разведывания путей литовских ратей и подлинных вестей.

Рыбаки, увидав огни, вытащив невода, направили к островам тяжелые четырехугольные паруса ладей. Крестьяне, накинув тулупы, выходили на поля, глядели на зловещую звезду, слушали зов рогов и крестились.

Шла беда.

От Заволочья прибежали пометавшие ладьи рыбаки и сказали, что бором, песками, подтягивая водой груженые на плоты пушки, плотно, как мошкара, идет литва.

Мимо мужиков, чинивших мосты, по рекам, грязям и переправам, на взмыленных конях из Литвы проехали окруженные верховыми Государевы послы и приказали мужикам сниматься с работ.

XXIV

Польские полки шли бором, делая по восьми миль в день, не видя неба, не зная, где взять овес и траву для коней, проклиная тяжелые для пушек пески и московского царя, загородившегося лесами.

Хоругви черных и голубых гайдуков первыми вышли на твердую дорогу.

Начинал желтеть лист.

Стояла солнечная тихая осень. До Воронца путь шел высокими горами, полными мелкого камня, а от Воронца повеселели дали, начались села, деревни. Звонкое безлюдье царило окрест.

Не маячила близ лесов московская коневница.

Рати, уходя от вековой псковской межи, запалили поля и рощи.

В поле стояла сухая от ведра трава, и ветер от Руси погнал огонь на шедшую литву.

Вышгородок пылал всю ночь, освещая пустые болота, опушки еловых лесов, взметывая высоко в небо в тяжелых дымах пляшущее искорье, расстелив широкое заревище.

Под утро над зеленым холмом, над спаленными рублеными башнями и тлеющим на ветру церковным срубом тремя столбами вздымался дым.

XXV

Часть рот с пригнанными водою двадцатью тяжелыми пушками двинулась по широкой дороге.

Легкая высокая пыль над конными полками и низкая над венгерской пехотой показала путь на каменную крепостицу Остров, что стояла в полдороге от Пскова.

Ночью польский стан раскинулся над рекой.

Падали августовские звезды. От многих костров стояло зарево, слышно было ржанье, звон меди, крики, и от порогов доносило шум воды.

Утром грозными казались поднимающиеся над туманом верхи четырех башен, глубокой обтекавшая Остров река.

Но выглянувшее солнце показало легкие броды. Под быстрой желтоватой водой просвечивал камень.

Венгерская панцирная пехота не разуваясь пошла ниже крепости вброд.

Следом погнали коней. Пробиваясь сквозь движущуюся живую плотину, запенилась вода.

С серой ветхой стены по проходящим берегом войскам ударили пять пушек. Над башнями повисли белые пороховые дымы.

Но пехота отошла в сторону, вырыла окопы, и, хотя сорок венгерских голов и несколько убитых рыцарей отволокли за туры, с полудня двадцать тяжелых пушек начали бить по стенам, кроша камень и пробивая башни.

Легкий дым от разбитого известняка окутал дрожащую от тяжелых ударов стену.

На ласковую грамоту короля о сдаче островичи ответили молчанием.

Ночью горел вытянувшийся по берегу щукой посад и поставленные на запрудах мельнички. Пожар показал снесенные до основания две обрушившиеся в воду башни и черную дыру в стене, позволявшую идти на приступ.

На третий день вечером, после заката, похоронив половину побитых людей, крепость Остров отворила свои ворота.

В соборе Николы, что алтарем на север, плакали женщины. Священник приобщал ратных. Отсвет заката падал через пробитый ядром купол на лежащего ничком перед иконой седого воеводу.

Утром, когда в польском лагере победно пели трубы, усатые, в вороненых доспехах ротмистры привели своих пахолков и гайдуков и, сбив пленных у обрушившейся Никольской звонницы, приказали им раздеваться.

Воевода, поцеловав отстегнутую саблю, бросил ее к ногам ротмистра. Грузно опустившись на землю, побагровев, он стал разуваться.

Стрельцы, оставшись в одних рубахах, заплакали, как дети, от стыда и бесчестья.

Они слушали вопль жен и дочерей, прощавшихся с могилами.

Стрельцы целовали землю, кланялись друг другу в ноги, не отрываясь целовали матерей.

Их погнали из крепости под смех и крики венгров.

Женщины в белых исподних рубахах шли, прижимая к грудям иконы с ободранными венцами. Слезы мочили иконные доски.

Впереди двух десятков стрельцов опустив седую голову шел босой воевода.

Тысячи глаз смотрели на их наготу.

На берегу их сдали казакам. Подхлестывая плетьми, они погнали островичей обозом, и слуги рыцарей мазали дегтем их лица и рубахи.

В поле, когда они остались одни, воевода, упав на колени, не отирая слез, начал кланяться своему городку.

Но его подняли и, взяв под руки, повели по Псковской дороге.

XXVI

В осаду для обороны Пскова из Печерской обители вышли чудотворная икона Умиления, Успения и старая медная хоругвь.

Глухими дорогами и просеками вел крестоносцев, малорослый и седой, в посеревшей от пыли ризе, игумен Тихон.

Для присмотра и оберегания были отряжены целовальники и бобыли. По обочинам шли стрельцы с бердышами, конные осматривали путь.

Деревни встречали Владычицу на коленях. Кланялись поднятые на руках иконы. С звонниц торопливо спускали колокола, грузили на телеги церковную утварь. Пропустив вперед печерских крестоносцев, деревенские иконы выходили вслед.

Полубегом, охраняя их своими телами, заполняя дорогу и поля, шли встревоженные деревни. Доносило рыдание и всхлипывание.

— Владычица, помоги… Спаси, Владычица!

На ходу мокролобые рыбаки-крестоносцы сменяли друг друга, ловко принимая носилки, целуя оклады. Глухой топот ног тревожил мосты, тишину рек; над лесными дорогами, пробивая зелень, курилась пыль.

Ночь прошла в истовом пении.

На заре крестоход встретил гонцов, что, надев на копья шапки, кликали по деревням, чтобы все жгли свое обилье и ехали в осаду.

Над тучами пыли и черной толпой жарко пламенела цепь икон.

Посылочные полки, обороняя народ, кружили по полям. Пыль великая стояла над всеми дорогами.

Когда толпа придвинулась к стенам, под звон всех псковских церквей иконы вошли в ворота града.

XXVII

В обитель Печерскую был послан молодой воевода Нечаев с двумя сотнями стрельцов. После ранней был Нечаев на отпуску.

На торговище молились стрельцы, вскидывая лица к куполам собора. После молебна вперед вышел отрок, неся в руках отпущенную для похода икону, и игумен Тихон окропил хоругвь.

Прощаясь, стрельцы затрубили. Стихали трубы, был слышен звон Живоначальной.

На следующее утро с Богомольной горки они увидели белый монастырь и темную дубовую зелень.

Ржаным полем они подошли к посаду. Хилые, плохого леса дворы вдовьи, сирот, безногих, поселившихся близ обители для прокормления, окружали деревянную церковь.

Перед острогом их встретили иноки.

Прикладываясь ко кресту, они вступили в деревянный острог. У караульной избы монастырские в лазоревых кафтанах стрельцы поднесли Нечаеву хлебные почести, а иноки ударили челом и просили оборонять град Владычицы и быть милостивым к сидельцам осадным, монастырским крестьянишкам.

Выходя из-под холодного свода Николы, увидел Нечаев брызнувшее в глаза солнце, белую средь зелени звонницу, золотые церковные верхи, деревянные кельи, — весь городок, лежавший в овраге.

XXVIII

В тот же час, вырвавшись из Нижних и Изборских ворот, поскакали монастырские дружинники. Повезли в шапках памяти во все приказы, мельничные места и рыбные ловли.

Бабы и девки, собиравшие в борах журавину и рыжики, побросав корзины, побежали к деревням. Мужики, поглядывая на дорогу, выводили коней.

Пушкари и стрельцы несли в обитель свой скарб. Служки монастырские вели под руки старцев. Подняв пыль, пошли в подъезды и на вести конные стрельцы.

Приняв городовые и острожные ключи, Нечаев осмотрел колодезь, мельничку о двух жерновах и по деревянным мостам обошел стены и башни.

У Никольских ворот из клети стрельцы вынимали бердыши и самопалы, топорами рубили на дроби свинчатые полосы.

Нечаев спустился в пороховую палатку, что была под Николой. При свете глухого фонаря он осмотрел порох в задненных бочонках, кучи ядер, дробь в мешках и свинец в деревянных корытах.

Уже на хлебный двор к погребной службе монаху шли подводы, скот и возы с сеном.

Копья ставили по городу. На сторожевую башню стрельцы поднимали звонкой меди караульную пушку.

В остроге Нечаев пересмотрел в лицо дружинников в сермягах и мужиков, что пришли с копьями, насаженными на длинные дубовые ротовища.

Сказав дело, составив именную роспись, он их повел в собор ко кресту.

Вечером с озера приехал монах, привез свежераспластанных неосоленных щук и подобранного избитого литвой человека. Тот, сидя на телеге, показывал всем свою пробитую голову и плакал.

На потухавшей заре чернели башни. Внизу зажглись крестьянские костры. Пробиваясь сквозь опущенные с башен железные решетки, шумел ручей.

Вдали росло зарево, и с великого места Пскова доносило бой.

XXIX

Нахлестывая некованных коней, бежала к Пскову сбитая с Черехи застава.

Когда передние, взмахивающие шапками всадники показались из лесной опушки, из-за приречного Мирожского монастыря поднялось пламя. Запылало подожженное по воеводскому приказу Завеличье.

Еще полки шли к стенам, еще у пушек пели молебны, но на улицах Пскова стало тихо и просторно.

От полуденной страны темным дымом спускались, вызванивая марши, конные польские полки.

Долгий шум шел от занимавшего волнистые поля войска. На тех полях одиноко белели брошенные церкви и монастыри.

Отдельные конные отряды останавливались на холмах.

После деревень, каменистых полей и рубленных из тяжелого леса острогов, они увидели белый Псков.

Их волновала чарующая и угрюмая красота многих отраженных водой башен.

Восковыми кругами лежали вокруг города березовые рощи, а у слияния двух по-осеннему посиневших рек, под безоблачным небом, подняв из-за стен кованое кружево куполов, царствовал вознесенный на утес белый, как холодные московские снега, собор…

Гребни псковских стен алели от стрелецких кафтанов, а у ворот, опираясь на длинные топоры, молчаливо стояла вышедшая в поле сотня кольчужников.

XXX

В последние часы дня, когда теплел закат на крестах и золотополосных главах, а осенняя вечерняя тишина уже стыла над Псковом, — на городовой стене близ медной пищали-хвостуши задремал целый день ковавший ядра кузнец Дорофей.

Неожиданно открыв глаза, он увидел расцветшую в синем небе золотую зарю. Над беззвучным, словно преображенным Псковом по млечной жемчужной тропе от Печер шла в девичьем уборе Божия Матерь.

Над колокольницей Мирожского монастыря проплыла Она, над водами, башнями и, взойдя на стену, остановилась на раскате, держа в долго-перстной руке ставший малым образ Умиления.

Согретый золотистым потоком, упав на колени, заплакал кузнец Дорофей.

И предстали перед Владычицей умученный Корнилий, рука молебна у сердца, Антоний сед, брада до персей, Феодосии в схиме, строитель занятого литвой Мирожского монастыря Нифонт, благоверные князья Довмонт, Всеволод, Владимир в одеянии ратном.

И последним предстал Никола Юродивый — рубище с одного плеча спущено.

На коленях начал умолять милую Божию Матерь Никола Христа ради юродивый. Руки протягивал и плакал.

И просили у Ее ног за осажденный град остальные.

Улыбка Ее просияла над Псковом, и скрылось видение от глаз кузнеца Дорофея.

Ночью звездной и глухой в королевском лагере ударили тревогу. Ротмистры выскочили из палаток к своим коням в одних рубахах.

В лагере, указывая на небо, сбившись в кучи, шумела королевская пехота. А в небе шли столбы наподобие конных, в белых крыльях, метущих хоругвями войск и рождали над Псковом кресты.

XXXI

Жестокая пальба началась с рассвета.

На многие десятки сажен от Великих ворот до Свинусской башни была разбита и рассыпана до земли стена.

Плотники под ядрами за проломом рубили деревянную стену, посадские записные стрельцы нагружали ее камнями.

К полудню пальба замолчала.

Перед рядами полчными ходили попы, пели молебны и давали целовать кресты. Был праздник Рождества Пресвятой Богородицы, и звонили во всех церквах в то знойное сентябрьское утро.

Положившие обет в соборе Живоначальной лучшие Псковские рати, надев под кольчуги белые льняные рубахи, уже стояли на проломе.

Светлые причастники, они обнимали друг друга, прося прощения, и уминали острый, мешающий твердо стоять щебень.

Было видно, как во вражеском стане у шатров бились выставленные вперед хоругви.

Перед приступом наступила тишина. Был слышен стук топоров на проломе и пение молебнов.

И вдруг призывно и весело, созывая роты, близ гетманского шатра ударили в литавры, и на холм выехал король.

Окруженный лучшим рыцарством Литвы, Венгрии и Польши, он сказал о долге храбрых и подпустил рыцарство к своей руке. Ксендз благословил упавших на одно колено ротмистров.

Когда король Стефан поехал к реке, охотники, вскинув хоругви, хрипло запели, и от песни дрогнули на псковских стенах многие сердца.

В среднем городе, у Василия Великого на горке, мелкой дробью забил осадный колокол, подавая весть о приступе всему псковскому народу.

Под его звон двинулось рыцарство к пролому.

Позади с лугов поднялся венгерский в шелку и стали полк, вышли немцы, из станов показались новые знамена и потекли цветным, отливавшим серебром потоком. Били литавры, дрожа и перебивая пели многие трубы.

Первые ряды рыцарей полегли в поле, сметенные ядрами и густой свинцовой усечкой, но венгерские латники бегом, держа на весу топоры, бросились подрубать дубовый палисад. Их обежали немцы. Взмахнув мечом, их повел на пролом сухой, весь в вороненой стали ротмистр.

Камни, колоды, заостренные бревна опрокидывали людей на дно рва и ломали закрытые железом спины.

Под крики первых раненых, надвинув на глаза шапки, защищаясь щитами от черной смолы, в клубах песка и извести они выползли из рва.

Тяжелые топоры псковичей клали латников рядами на белую расщебенку.

Рыцарство, в виду всего Пскова, прорубившись длинными мечами, ворвалось в полуразбитую ядрами башню и, под радостные крики своих войск, выбросило первую хоругвь.

Повернув брошенные псковичами пищали, они открыли стрельбу по отсекающим приступ.

Дрогнул Псков. Князь Иван Шуйский повел в бой посадских стрельцов.

Деревянная стена не была еще окончена. Она разрывалась на месте сечи, как незапаянное кольцо.

А от храма Никиты мученика шли на приступ новые литовские полки.

Глухим набатом плакали колокола.

XXXII

Пушечный стук и тяжелый стон стоял над проломом. Лишь было чисто место сечи. Там, сверкая, ходили топоры.

Стоя плечо к плечу, в взмокших под кольчугами рубахах, в накаленных солнцем шеломах, псковичи, сбившись вокруг темноликого, поникшего при безветрии стяга, рубились, поднимая над головами тяжелые топоры.

Им казалось, что медленно течет солнце.

Пот бежал по серым от пыли, забрызганным кровью лицам. Посеченные грузно оседали на землю. Их заступали другие. Цепляясь за наваленные, как ржаные снопы, теплые трупы, отползали раненые и, умирая, крестились на знаменный лик.

Отвертываясь от ударов, теряя людей, пятясь сползали с гребня псковичи.

XXXIII

Тогда раненый князь Шуйский, качнувшись, прижал к себе отрока и приказал ему бежать к собору Живоначальной за последней помощью.

Собор не вмещал всех. Толпа занимала торговище. Под сводами храма игумен Тихон и весь собор, стоя на коленях, пели молебны. Как одна грудь, плакал народ. Прерывались слова молитв. Женщины бились на полу, каялись в грехах и протягивали ко Владычице руки и детей.

Лица были залиты слезами. Тяжелыми воплями передавались вести с торговища о чужих знаменах, о том, что, потеряв многих, сползают со стен псковичи. Каждая мать думала, что навсегда потеряла сына. От человеческого дыхания гнулись и стекали свечи.

Раздвигая народ, срывающимся голосом отрок вызывал игумена. В кровавой росе был его стальной панцирь.

Дойдя до собора, он выкрикнул народу приказ воеводы и, обессилев, упал с лицом без кровинки. Он не слышал, как под пение подняли печерские иконы, старую хоругвь, мощи князя Всеволода, как из собора на залитое солнцем торговище хлынули женщины, а на колокольнице ударили трезвон.

Келарь Печерского монастыря и два инока, отвязав от ограды коней, поскакали вперед к проломному месту.

Келарь Хвостов в развевающейся рясе очутился около медленно отступающих псковичей.

— Братцы! Богородица идет, родимые, — крикнул он и, зарыдав, начал благословлять ратников крестом, давая с коня целовать крест ловящим его запекшимся устам. И запел он сквозь рыдания:

— Царице моя Преблагая,

Надежд о моя Богородице……

От собора, неся золотые пласты икон, бежала с пением и слезами женская толпа. Вопли, мешаясь с молитвами, летели к чудотворной иконе Успения. Она, залитая царским золотом, цепями, привесами и жемчужными уборами, что сняли с себя псковитянки, тяжело колыхалась над головами. Народ придвинулся. Приглушенная тяжелыми рыданиями молитва воскресла на проломе:

— Царице моя Преблагая,

Надеждо моя Богородице…

Заработали топоры. С края придвинулись окованные железом мужицкие палицы. Словно почувствовав на лицах прохладный ветер, псковичи вырвались на гребень. Крестясь меж ударами, они начали сбивать венгров с пролома в забитый трупами, колами и камнями ров.

Под башней зажгли хворост. Дым повалил из пробитых дыр. Затрещали, загораясь, бревна. Шатаясь от жара, начали сбегать вниз рыцари.

Еще шла сеча, но псковитянки бросились выносить раненых.

Мать, сидя на земле, держала на коленях рассеченную голову своего мертвого сына. Она разбирала его волосы, причитала тонким измученным голосом и целовала сыновний лоб.

XXXIV

Посланных к озеру за хлебом немцев встретили рыбаки и изборяне.

Они бились до вечера, топорами изломали отходивший отряд и вогнали его в топкое болото.

Когда на луга пал закат, стих и потеплел ветер, далеко-далеко за холмами заплакали ратные трубы. То изборяне созывали ратных, пели вечерние молитвы и вместо образа целовали ветхую, избившуюся в полях хоругвь.

В туманное утро, когда медленно кружили ястреба, дым от подожженного тростника стоял над водой, — положив в ладьи тела убитых, пошли изборяне к погосту.

На церковный пол они опустили закостеневших друзей, камнями закрыли им глаза. Выпростав из-за воротов медные створцы, вложили их в сложенные крестами руки.

Мечами, начертив на траве крест, они рыли могилы. Потом у покрытого дерном свежего холма поминали побитых с попом и простоволосыми мужиками и отмачивали в ключевой воде кровавые, наложенные на глубокие рубленые раны холстины.

XXXV

Близ устья Великой на холме стоял брошенный иноками Снетогорский монастырь. Он был занят гетманским отрядом.

Литовские сторожа смотрели днем на голубевшее в двух милях Великое озеро. На нем, как на море, в дыму плавали острова, гуляли волны и русские паруса.

На островах жили московские, пришедшие водою стрельцы. Их голова Мясоедов собрал с обозерских деревень несколько тысяч народу. Кузнецы целые дни ковали топоры и бердыши, и вооруженная вольница ходила в ладьях к Обозерью бить бродячую литву.

По ночам с кормом они пытались прорваться к Пскову и в случае удачи давали о себе знать огнем, зажженным на башне.

По приказу гетмана, стража преградила вход в реку, протянув от берега к берегу связанные цепями бревна.

* * *

В ту ночь, отправив рыбаков к Гдову, всеми ладьями пошел Мясоедов в Псков. Уже начинал у берегов смерзаться лед. Зарыв хлеб в ямы, они вышли на холодные озерные воды. Завевало над черными волнами снега, стыли под бронями тела.

Была слышна страшная стрельба у Пскова. Раскаленные ядра дугами чертили небо.

Пристав к берегу, стрельцы разделились на два отряда.

Проснувшаяся стража ударила тревогу, и в темноте начался бой.

Сквозь кольцо конных немцев бердышами пробился Мясоедов, оставив за собою дорогу из порубленных в алых кафтанах стрельцов.

Из Пскова выскочил на выручку посылочный полк, принял в свои ряды Мясоедова и, отрубаясь, медленно отошел к воротам.

XXXVI

Печеры брал Фаренсбек с немецкой конницей и венграми.

Мороз с ветром жег похудевшие лица кнехтов, рукояти мечей липли к ладоням.

Прошло несколько недель.

Так же стояла близ спаленного посада обороняемая стрельцами и черными монахами обитель, подняв над стенами черные голые ветви дубов, и над оснеженным, синеющим оврагом взлетало при стрельбе воронье.

Кругом шумел холодный бор, близ него не было жилья. В овраге у замерзшего ручья в шалашах жили кнехты. Они ходили на приступы, а отбитые — с радостью грелись у громадных костров. С площадки венгры били из пушек через полуразвалившиеся местами стены. С немалым упорством под ядрами поставили там мужики деревянные срубы.

Пушечная пальба катилась по снежным оврагам, рождала отклики в борах. Огнезарное облако стояло над батареями.

Несколько раз, волоча за собою длинные лестницы, ходили венгры к пролому, но лучшие рыцари отряда с племянником Курляндского герцога попали в плен, свалившись за стену с подломившихся лестниц. В жестокие холода монахи и стрельцы бились у Никольской церкви в одних кафтанах и беспрестанно звонили во все свои колокола.

Фаренсбек был ранен. Он раньше служил в войсках царя Ивана и знал, что русские так же хорошо выдерживают голод, как и свои посты. Он был зол, что, несмотря на вызванные венгерские войска, новые пушки и разбитый и разнесенный кнехтами на костры деревянный острог, обитель не пала.

Он посылал по ночам людей с секирами разбивать окованные железом ворота.

Испытанные в боях солдаты, возвращаясь, уверяли, что от Печер нужно уйти, что это такое же святое место, как и Ченстоховская обитель. И клялись, что во время штурма они видели на проломе седого старика.

XXXVII

В монастыре было голодно. Взялись за притухлый хлеб. В переполненных кельях и пещерах начался мор. Многих ратных уже похоронили.

Перед последним штурмом иноки, надев схимы, готовясь к концу, приобщались в соборной церкви.

Нечаев не сходил со стен.

Часто утверждая себя, он молился в башне и со слезами целовал материнский охранительный крест.

* * *

Ночью стража, окликнув, схватила обходившего валы голорукого и босого, одетого в рубище мальчика.

Дрожа от холода, приведенный к Нечаеву, он сказал, что, уснув, увидел Богородицу и Она приказала ему пойти на валы и сказать людям, чтобы они, не робея, дрались и пели бы перед образами молебны. Приласкав, сказала ему Божия Матерь, что будет убиен во время осады он, отрок Юлиан.

Завернув мальчика в шубу, вывел его Нечаев к ратным, инокам и народу.

К пролому принесли образа и зазвонили.

Разбитые стены и срубы ратники полили водой.

Утром во время приступа стены светились льдом. После боя немецкие роты отошли к своим кострам, а иноки под Никольский заиневший свод начали сносить убитых.

Средь них был мальчик Юлиан с сложенным крестом на груди руками.

XXXVIII

Стали реки, замерзли озера. Голая Псковщина лежала в борах.

Псков с изъеденными опаленными стенами темнел под суровым зимним небом.

Через Великую, темнея, тянулась дорога из положенной ядрами литвы. По льду гнали ротмистры пешие полки. Они, боясь смерти, волочились кое-как.

Вьюги заносили литовские землянки, рынок и кладбище. Там уже по праздникам не били в литавры. Незаметно покидали лагерь казаки, уходя грабить под Москву. Венгры дрались с поляками из-за дров, литовцы грабили немецкие обозы, и на советах ротмистры проклинали Московский край, где земля как камень, где при ветре у всадника валится из рук копье.

В Пскове кончался хлеб. Сдирая с церковных крыш железо, кузнецы ковали новые ядра.

В январе снялись литовские станы, и полки двинулись по дороге.

В Пскове ударили к осаде. Ратники вышли на стены, но от литовского войска отделился верховой на белом коне, в алом стрелецком кафтане. Держа в руке посольскую грамоту, он подскакал к Пскову. У тяжелых пушек принял грамоту Шуйский, прочел, перекрестился и, заплакав, обнял гонца.

По стенам и башням полетела весть, что пришло перемирие. Подали знак звонарю, и в соборе Живоначальной дрогнул колокол. Звон поплыл на весь Псков.

Одна за другой ответили церкви, люди крестились, а стрельцы, подняв на руки гонца, понесли его на торговище. Он, без шапки, утирая слезы, что-то кричал.

Никто не смотрел, как, бросив изрытое ямами становище, увозя сбитые из соснового леса гробы, выходила литва на старую выжженную дорогу.

Ее провожал звон колоколов Пскова.

XXXIX

Весною Великая пронесла льдины, колодье и ладьи.

С льдом уплыли литовские, побитые зимою головы, растаял ржавый от крови снег, острая трава покрыла солнцепеки.

По водополью, на плотах, гнали к Завеличью рубленые хоромы, а на выжженном посаде, сохранившем безглавые каменные церкви, стучали топоры.

Снова из-за собора Живоначальной белыми стогами рождались весенние облака, и пел каменщик, ровняя и отбеливая стены. У караульных шатров дремали под солнцем стрельцы, речным песком были отчищены пушки. В открытые ворота выгоняли в поля отощавшие конские табуны.

Туча прошла веселым набегом, роняя теплый дождь; хлынуло солнце, и, как пламень, в дыму засверкали кресты.

Под весенними ветрами гуще завилась трава, а там, где ратные рубили березы, пни начали истекать запенившейся розовыми клубами соковицей.

В легкой ладье с часовней на корме, из гнезд которой на воды и луга глядели иконы, по водополью, Соротью и Великой шел к Пскову Святогорский крестоход.

На мачте, под вздувшимся латаным парусом, было поднято монастырское знамя, а выше его медная хоругвь.

По пути послушник бил в колокола деревянной звоннички, стоявшей на носу.

На песчаных берегах кланялся ладье вышедший из деревень народ. Остановившись перед пристанью, иноки служили молебны за тихое, безратное житие.

У порогов ладью поднимали на руки мужики, обнося каменные места, и с пением опускали ее на глубокие воды.

Пройдя Великой, к Пскову пристал крестоход и, подняв иконы, пошел к Живоначальной поклониться уходившей в свою обитель Печерской Владычице.

XL

Псков молился в поле на крови.

Игумен Тихон благословлял крестом, дрожали звонницы, воеводы несли иконы, а солнце сушило землю и стены.

В поле у пролома забряцало кадило. Женский плач зазвенел у стен. Ветер лохматил стрелецкие головы.

— На многих боех и на приступех, — вел дрожащий голос, — кровь свою изливаше, на сем месте побиенным, в осадное время смертие скончавшихся…

Ниже, склонив голову, дрогнула толпа. А потом иконы тронулись вперед и из женских грудей вырвалось:

— Царице моя преблагая,

Надеждо моя Богородице…

У икон, как в осадное время, сгрудились стрельцы, женщины и дети. Пламенело золото риз, при поворотах загорались псковские жемчуга.

* * *

По обету в Печеры с Царицей Небесной шли воеводы, стрельцы и старые и малые сидельцы псковские.

На Розстанях полях, у крестом лежащих дорог, прощались псковские иконы, кланялись поднятые десятками рук.

Когда печерские образа показали окованные серебром тылы, оставшийся на холмах народ упал на колени.

Около псковских стен уже орали землю мужики. Сохи чиркали. Трудно было за межу выкидывать каменные и железные ядра.

А потом с сумой вышел на свою пашню псковский пушкарь, перекрестился на Троицу, попросил благословения Божия и сделал три шага.

Бросил он первую горсть зерна на просящего, а вторую для себя.

Послесловие

XLI

Близ деревни Пачковки стоит на камнях старая, с покривившимся крестом часовня. Пожня вокруг нее в буграх и ямах. Из-под дерна сереют концы вросших в землю каменных крестов. Несколько старых пней стоят на том могилье.

А поодаль, около речонки — часовня-столобок на вкопанном в землю бревне, ростом с семилетнего мальчика, ее легко взять в охапку.

В часовенке — лампада, несколько поколовшихся иконок и седой от времени образ благословляющего Николы.

Здесь, за Печерским посадом, богадельнями и кладбищами всегда тихо.

Внизу делает круг, обходя разрушенную мельницу, река. Две дороги расходятся от моста. Старая, размытая дождями идет через снятые топорами боры на Псков, а новая — на Изборск.

На распутье всегда переобуваются бабы-богомолки, вытряхивая из поршней песок. Весною здесь хорошо и спокойно.

Часовня не замкнута. В ней полутемно, тепло от солнца, сухо и пахнет старыми травами. Из оконца, заложенного липовыми, потерявшими краску иконками, солнце падает на принесенные сюда из древнего Печерского храма Царские Врата, деревянные подсвечники и сложенную в углу вперемешку с сухими вениками горку черных от копоти погорбленных икон.

В этой часовне я встретил деда. Он поправлял лампады и голиком подметал пол.

— Ишь времена какие, сынок, — сказал он, разогнув спину. — За эти годы солдаты все часовни порастрясли.

В Рагозине в крест из ружья стреляли, а на Старой Пальцовской так Спасителю в глаза выпалили. Вот какая правда.

Под седыми бровями у него были живые и ясные глаза.

Дед вышел из часовни, сел на камень и вздохнул:

— Вот дела раньше были. Я тебе расскажу.

* * *

— Раньше, сынок, леса были могучие.

Было вокруг березье болынинное, да разметали, поразвертели, поднасекли, соковицей спортили.

А лес какой, — улыбнулся он, — трещины дает бревно, а в середке желтое, как воск.

Вот у меня, милый, скамья дедовская так тяжела, как из воды вытащена. Была работа топором хломать.

Он сидел, опустив меж колен руки.

— Так ты старину ищешь, — сказал он, погодя. — У нас тут сильная старина.

По холмам много народу положено. Как бой был, так и кресты. Да разбиты они в пастухах, вывернуты, как дорогу ставили.

А русские это могилы. Наши. Плитина, а в плитине крест.

Помолчали. Солнце еще не садилось.

— Называлось литва это войско. Вот шли этим разлогом, — он палкой показал на скрытый деревушкой овраг. — Станок их был в Рагозине, где Солдатская горка. Там войско всегда поминают. Шел оттуда Баторец, наших побив. Путая народ, что две бочки золота опущены на цепях в озеро да бочка закопана близ Черного ручья. Там ямы разбуханы. Тю! — махнул он рукой, — нет ничего. А Господь знал.

Дюжие были бои, — утвердительно сказал он. — Около часовни этой, сынок, тоже кладено войско. Бугорочки-то — могилки.

Еще когда наших дедов здесь клали, чуть так помню, бегавши пастушком, в Троицкий четверг полуверцы ходили солдат поминать, березки торкали и плакали.

Я песок копал, так мертвую голову нашел, — зубы клубами, все до единого, и лёбрушки. Шапку тогда я вытащил железную…

— А где же шапка, дед?

— А бросил обратно, сынок.

Вот и Баторец не пролез в монастырь. Да святые стояли за обитель, а не войско отбивалось. Божия Матерь войска ослепила и начали сами себя рубить. Миколай Угодник скольких на проломе саблею заклал один.

Он, сынок, за нас стоит. И лежит он в Тайлове.

— За границей его мощи.

— Там мощей нет, — ответил дед строго. — А икона есть наведена. Он сам пошел по земле и в Тайлове лег. Мощей людям не соглядать.

Его нельзя, сынок, положить в землю. Где ему хорошо, там и он. Он, что сутки, то сапоги снашивает. По межам пройдет — и хлеб расти будет. Верная правда, милый.

Когда теперь погода зайдет, суша ли, дожди, — Миколу Угодника просим на поля и Царицу Небесную. И выходило так, милый, что очень правильно и опять Господь разрешал нашу жизнь. Вот нам Микола какой, все исполняет по молитве.

Видал, сынок, — сказал он ласково, помолчав, — икона-то стоит в обители, всем землям Матерь Божия. Сколько под нашим монастырем боев ни было, а все помогала.

* * *

— А только надо быть, что жить, детки, не долго, — сказал он, глядя на поля. — Все так проходя. Деды говорили: «Возьмут царя живого, и он сам корону бросит». Шло тогда пламя, как заря, видно было, как в небе войско шло. Сам помню, как с хвостом звезда ходила. Молву пустили тогда, что антихрист народился. И дано было знать. «Умолите, веку прибавлю, а не умолите, веку убавлю».

Все за грехи, — вздохнул дед, — приказ неверный делали.

Не показано, в какое время, — приближая лицо, продолжал он, — в какие годы. Как Бога умолим. А може, зандравится ему, так и побольше проживем. Снаряды, по прежним письменам, Богу не ндравились.

— А что же еще деды говорили?

— Будет судить лапоть, — ответил он строго. — Будет так, что сын с отцом судиться пойдет. «А тебя и слушать нечего», — бывало бабы скажут. А дедовы речи-то пришлись.

Господь допустит потешиться. Суды пойдут кривые, а дороги прямые, земля, вода будет пустеть, а народ хитреть.

Разве не так? Раньше по рекам, по озерам рыбы-то, а теперь и в больших нет. В явственный день летом, когда затихнет, Более, в реке котлом кипит. Есть запасишко, а то кошком с речонки полно натягаешь. А снега были выше человека нанесены. А летом жар, по пяску не пройти босиком. Дождь — парно, дух спирает. В одной рубашке душно.

Родиться хлеб так не стал, жирить стали. При мне все березье попленили. Все леса.

Кончены годы. Все, — вздохнув, сказал он и опустил голову.

Растреплют нашу плоть в остатние годы. Была у стариков молва такая. Голод начнется, хлеб не будет родиться, и Ангел пойдет по земле, чтобы народ помирал, а не достался антихристу. Говорил дед: «Будет плохо в Расее живому Царю».

Что деньги. Дюжие отнимут. Придет время, по деньгам ходить будем.

Долго ль, коротко ль, а от Псковского озера с Чухонского берега все рыбаки уйдут. Трудные будут прожитки. И будет народ бегать взад и вперед, с востока на запад, с запада на восток. Будет место себе сочить, где лучше. И от голода и войн опустеет земля, и человек, увидев след, от радости заплачет.

Пройдет по земле антихрист, будет народ к себе пригонять, печати прикладывать, — дай крови печать. Наберет войско и начнет битву в Пскове.

Загрузится тогда Великая река войском. Конец нашей жизни в Пскове. Вот тогда и понесут Владычицу Печерскую в Малы. Тогда на нашей земле лишь Изборск останется.

К Онуфрию снесут, в Малы, там его мощи под спудом. И в те времена мощи сами объявятся.

И в небе над Псковом будет бой. Никола Угодник выедет и Илия Пророк. В Троицком соборе лежат святые князья, и те встанут. И на помощь придет Александра Невский за нашу землю стоять.

Запрудят Великую реку народом. Схватятся с антихристом русские князья.

И побьет он их, и не поправиться нам будет.

Никола их заступит, убьют Николу. Илию вышлют, и его убьют, и ильинской кровью загорится небо.

Тогда Христос выйдет и побьет антихриста, и задвинутся грешные крутой стеной, и шабаш, а праведные пойдут на мирное жительство, и опять православная вера будет единая.

Так-то, сынок, — покачал он головой.

В Печерах зазвонили. Дед поднялся и положил на себя три креста.

— У нас звон долгий, — ласково сказал он и улыбнулся мне, как родному. — Звон хороший. Все такой осиповатый.

Вечерели весенние печерские поля.
1928