Литературная карта Островского района

В. Кудрявцев Дома и в лодке с Леонидом Зуровым

 

В. Кудрявцев Дома и в лодке с Леонидом Зуровым

С писателем Леонидом Зуровым я познакомился и дружил в тридцатые годы, годы моей далекой юности.

Леонид Зуров, тогда молодой начинающий писатель, гостил в имении Жоготы, в Латвии, у другого начинающего писателя, барона Леонида Николаевича Нольде (автора книги «Не ржавели слова» и ряда других интересных рассказов; он был также талантливым художником-пейзажистом).

Каждое лето в наши края, в озерный край, в Жоготы и в наше имение Балиново съезжались на деревенский отдых многочисленные дачники из Риги и других городов Прибалтики. Среди дачников можно было встретить именитых людей, бывали артисты Театра русской драмы, писатели, художники. В нашем имении Балиново обычно гостил известный художник Н.П. Богданов-Бельский, рисуя там с натуры русских деревенских ребятишек. Он также запечатлел наш цветущий фруктовый сад и берег нашего озера с юными рыболовами.

В 1920 году, вскоре после освобождения Прибалтики от большевиков, некоторое время в Балинове жил в качестве моего домашнего учителя известный в петроградских литературных кругах писатель Леонард Юлианович Кормчий (Кароль Пуришкевич), впоследствии издававший в Риге журнал «Юный читатель».

Вся Латгалия (восточная часть Латвии), благодаря сохранившейся преемственности русского дореволюционного быта, привлекала к себе носителей и хранителей русской культуры. На улицах Режицы, в Двинске, в Люпине главным разговорным языком был русский, и мы, молодежь, учились в русских гимназиях, не особенно сильно ощущая, что мы живем уже не в старой России, не в Витебской и Двинской губерниях, а под властью мигрировавших в нашу русскую область курляндских латышей.

Естественно, что, рожденные в России и вынужденные жить теперь не в своем русском собственном доме, мы тянулись к общению с нашими старшими братьями — учителями и хранителями русской культуры. Приезды в Латгалию русских художников, писателей и артистов всегда были светлыми праздниками для нас, провинциалов.

Ко времени моих встреч с Леонидом Зуровым я был студентом-заочником Политехнического института. Физика, радио, а затем телевидение интересовали меня с раннего детства. Будучи страстным радиолюбителем, я мастерил различную радиоаппаратуру, пугая лягушек в балиновских прудах концертами из Будапешта, а по ночам — семью нашего спольщика, пана Тюнского, голосами якобы привидений, спрятав громкоговоритель в недрах объемистой печи, где они выпекали превкуснейший ржаной хлеб. В дождливую погоду, когда было невозможно охотиться за растениями для гербария, я уединялся в своей комнате, читал научные и технические книги и писал стихи, должно быть, унаследовав эту привычку от матери, талантливой пианистки и поэтессы. Вот эти «дождливые слезы», как я называл свои пробы пера, и сближали меня с Леонидом Нольде и вторым Леонидом — Леней Зуровым. Время от времени я навещал Жоготы, а два Леонида приходили в Балиново повидать живших на даче знаменитостей, а также почитать друг другу пробы пера.

Это было примерно лет 45–50 тому назад, и только один из нас, ныне покойный Зуров, стал известным писателем. По слухам, Леонид Нольде умер в джунглях Бразилии, куда его привело беженство, а я доживаю свою жизнь в Америке, где последние двадцать лет работал в области атомной физики.

Во время наших литературных встреч в Жоготах и Балинове Зуров читал свои рассказы о жизни русских людей в изгнании. Читал он красочно и ярко. Его рассказы нам очень нравились, и мы принимали их без критики, считая Зурова старшим братом-литератором, нашим учителем. Помню, что его интересовала наша русская деревня, ее быт и люди. Подобно Богданову-Бельскому, Леонида Зурова можно было видеть в окружении крестьянских ребятишек, ведущим задушевные разговоры с мужиками, бородачами-староверами и, иногда, прогуливающимся под ручку с какой-либо деревенской красавицей, Афросиньей или Феоктистой. Зуров любил посещать наши деревенские гулянки. Обычно по большим праздникам парни и девицы окрестных деревень собирались у берегов нашего озера или на опушках березовых рощиц, белоствольными островками раскинутых в долинах среди изумруда наших лугов, окруженных холмами, засеянными по склонам рожью, овсом или ячменем.

Иногда гулянки устраивались на плоской вершине «Лысой горы», с вершины которой были видны зеркала наших, многочисленных в Латгалии, озер. Народу собиралось много — все молодое население деревень Болбыши, Ковали, Шитники и окрестных хуторов.

Латышей-латгальцев в наших краях было мало, и они предпочитали держаться особняком, собираясь обычно раз в году на праздник Ивана Купалы (праздник Лито). На русские гулянки деревенские парни побогаче приходили в «пиджаках», а бедняки — в русских рубашках навыпуск поверх штанов, кто — в сапогах, кто — в городского фасона туфлях, а иногда можно было увидеть и «деда» в лаптях.

Нас, «панычей», встречали не очень приветливо, но Леня Зуров умел расположить к себе остроумной шуткой и вскоре устанавливалось если не братство, то некоторая условная степень равенства. Гулянки обычно заключались в хождении группами взад и вперед, прерываемом хороводами и веянием цивилизации — пляской святого Витта, как у нас тогда называли фокстрот.

Голливудская культура далекой Америки уже стала проникать в нашу простодушную деревню. Так, одно время была весьма модной песня «Валенсия», ее пели так: «Валенция, ваши ножки, как у кошки, а глаза, как у совы». «Валенсию» обычно сменяли частушки, которых было премножество, вроде такой: «Ах ты, милая моя, я тебя потешу, положу тебя в мешок, а потом повешу»; или — «Староверки девки мелки, на суках сидят, как белки, а латышки покрупнее, те уже сидят плотнее». Маши и Глаши обычно реагировали отрицательно на «срамные слова»: «Чтоб вас холера заела, черти лупоглазые». Один из наших «чертей лупоглазых», деревенский поэт Еник Красовский собрал несколько сот таких непечатных образцов народного творчества и прославился в уборной нашей гимназии как великий собиратель непечатного искусства деревенской порнографии.

После пения частушек обычно приступали к поеданию деревенской снеди, к поглощению латвийской водки «Дзидрайс» и самогона производства деда Панфила или братьев Жуковых. Самогон пили обычно под «Яблочко» на советский лад: «Эх, яблочко, куда ты котишься, в ГПУ попадешь, не воротишься». Самогон был убийственный, вроде ГПУ.

Когда, подогретые самогоном, страсти разгорались, ковалевцы и болбышевцы шли «стенкой на стенку». Чтобы сохранить свои «черепушки», мы благоразумно ретировались с поля битвы. Полный отчет о результатах веселья на «Лысой горе» или у березняков можно было вскоре получить от дочери нашего спольщика, Антоськи Тюнской, которую за всеведение прозвали «Антоська-газета». На следующий день после гулянки она обычно знала со всеми подробностями, кому «рыло свернули», кому «черепушку провалили» за болбышевскую Маньку, а кому «в конец душу вышибли» за ковалевскую Ленку.

Леонида Зурова весьма интересовала стихия этих примитивных людских страстей. Внимательно слушая последние сводки «Антоськи-газеты», он делал заметки в своей коричневой записной книжке, задавая нашей «газете» бесчисленные вопросы. Не знаю, использовал ли он в своих литературных трудах виденное и слышанное в нашей Латгалии.

Перед отъездом его из Жогот я отдал ему тетрадь своих стихов, старательно переписав лучшие из моих виршей. Ему нравились мои стихи, навеянные нашей приветливой природой и всплесками озерных волн.

В одну из очередных встреч с Леонидом Зуровым ему пришла в голову мысль из Жогот пробраться водным путем в наше имение Балиново. Местные жители рассказывали, что Жоготское озеро соединяется безымянной речушкой с большим, расположенным недалеко от Жогот и Балинова, озером Разно.

Наше небольшое живописное озеро в Балинове, в свою очередь, соединялось с озером Разно, вернее, с заливом Разно — озером Черное, каналом, прорытым прежним владельцем Балинова помещиком Лещинским. По рассказам местных рыбаков, эта безымянная речка протекала через большое, почти непроходимое болото. По словам рыбаков, некоторые смельчаки пытались пробраться из Жоготского озера в озеро Разно, но возвращались обратно, потому что в центре болота безымянная река растекалась на ряд мелких ручьев, которые терялись в камышах, а потом, по-видимому, опять соединялись в один непрерывный поток, втекающий в Разно.

Идея проделать водный путь из Жогот в Балиново исходила от Леонида Зурова. В его натуре жила жилка исследователя, искателя новых путей. Леонид Николаевич Нольде взялся достать лодку у местных рыбаков, так как лодка-«душегубка», принадлежавшая ему и его братьям, была в состоянии, полностью оправдывающем ее имя. Когда соответствующее судно было доставлено к берегу имения Жоготы, мы стали собираться в путь. Вначале среди жоготских дачников нашлось несколько человек, желавших проделать это путешествие, но напуганные разговорами о непроходимости болот и тем, что там якобы водятся «болотные черти», малодушные струсили. В числе смелых остались только Леня Зуров, Леонид Нольде и автор этого рассказа.

В последнюю минуту перед отъездом Леонид Николаевич Нольде тоже смалодушничал, ссылаясь на то, что он не переносит укусов комаров и хочет окончить недавно начатую картину. Таким образом, мы остались вдвоем с Леней Зуровым.

Судя по карте, наше путешествие не являлось кратчайшим расстоянием между двумя точками и, возможно, могло продолжаться несколько дней, поэтому мы взяли с собой немного еды, пару коробок спичек, чтобы разводить костер, удочку для рыбной ловли, котелок, снадобья, необходимые для варки ухи, а также пару байковых одеял.

В ясное летнее утро группа веселых дачников устроила нам торжественные проводы. Слышались шутливые замечания, советовали взять с собой козу: козье молоко, мол, содержит много витаминов и это даст нам силу для усердных взмахов веслами. Некоторые шутники советовали намазать носы горчицей, чтобы отгонять комаров. Один из провожавших шутников прицепил к носу лодки сухую заячью лапку на счастье, чтобы мы не заблудились в болоте. А прелестная дачница Нина даже наградила нас поцелуями. Под крики ура мы тронулись в путь-дорогу.

Наша ладья — чудо деревенского кораблестроения — была грубосколоченной из сосновых досок плоскодонной посудиной. Чтобы вода не проникала внутрь лодки, изогнутые дугой доски по стыкам были густо обмазаны липким варом, пахнувшим колесным дегтем. Чтобы двигать это пятиместное чудовище, надо было действительно выпить пять крынок козьего молока, в чем мы скоро убедились. Как бы там ни было, переплыв пару верст Жоготского озера, после усиленной гребли и пузырей на ладонях от мозолей, мы благополучно нашли устье безымянной речушки и поплыли по неширокому, извилистому коридору, окруженному густой стеной камыша. Леня наломал «шомполов» — тростниковых соцветий — и украсил ими нос нашего корабля.

Цветы душистой таволги, растущей на островках среди камышей, наполняли слегка дурманящим ароматом наш речной коридор. Этот аромат, по-видимому, отгонял многочисленных комаров, которые нас не очень беспокоили. Вспугнутые дикие утки в панике, громко крякая, подымались с поверхности медленно текущей воды и густыми стаями проносились над нашей ладьей. Я пожалел, что не догадался взять с собой свое монтекристо — было бы утиное жаркое.

Ночь застала нас в сплошном камышовом лесу; попытки разыскать островок для ночлега были безуспешны: ноги проваливались в мягкий торфяник, куда бы мы ни двигались, всюду было болото. Непечатно покрыв всех «болотных чертей», мы стали устраиваться на ночлег в лодке. Закусив хлебом с сыром и выпив единственную взятую с собой крынку молока, мы разостлали одеяла на дне нашего «гиппопотама», как окрестили наш неуклюжий корабль, и улеглись спать. Вернее, улегся спать я, а Леня, болтая босыми ногами в воде, остался сидеть на корме, слушая лягушачий концерт и голоса ночных птиц. Я уснул как убитый.

Оказалось, что наш «гиппопотам» пропускает воду, так что ранним утром мы проснулись подмоченными: одеяла набухли, как губка, и неприятно, мокрыми пластырями, липли к телу. От утренней прохлады нас трясло как осиновые листы. Хорошо было бы разжечь костер и согреться, но за сплошной стеной камышей невозможно было найти ни клочка суши.

Взмахи весел согрели наши озябшие телеса, и жить стало веселее. Я спросил Леонида, видел ли он «болотных чертей», которыми нас пугали деды-рыбаки. «Видел всего лишь какие-то синеватые огоньки, — говорил Леня, — должно быть, лунные блики или болотный газ».

Наша река окончательно расплылась в камышовых джунглях. Пришлось снимать «невыразимые», погружаться по колена в воду и, раскачивая лодку, двигать ее с мели. Куда бы мы ни толкали нашу лодку, всюду вода была по колено, всюду сплошной стеной стоял камышовый лес. Заячья лапка не помогла — мы потеряли наш водный путь. Пробродив несколько часов вправо и влево, бесцельно тараня камыши, мы наконец наткнулись на место, где вода была выше колен и можно было плыть по-индейски, отталкиваясь веслами. Узкие протоки воды среди камышей стали объединяться в некое подобие речушки. Наконец появились признаки течения, и мы облегченно вздохнули.

Но нашу радость омрачила другая неприятность: оказалось, что, пока мы, напевая «Эх, дубинушка, ухнем», толкали нашу ладью, к нашим ногам и щиколоткам присосались пиявки. Кроме того, голод — не тетка; хотелось, по-деревенски выражаясь, пожрать, но, кроме подмоченного хлеба, десятка кусков сахара и банки с листочками чая, ничего не было. Вскоре болотную топь заменили плоские, покрытые лозой берега, и ладья поплыла сама, гонимая усилившимся течением речушки.

Мы совсем повеселели и, причалив у поросшего лесным молодняком берега, растянули наши одеяла, положили на солнцепек полбуханки подмоченного хлеба, чтобы он высох, развели костер, набрав сухого хвороста в чаще лозняка.

Чтобы обогатить наш рацион, я решил наловить рыбы и сварить уху. Оказалось, что это не так-то просто. Поиски живцов все же увенчались поимкой нескольких жужелиц и пары лохматых гусениц, которые, по-видимому, были плотве и окуням не по вкусу. Сидя на берегу речки, я долго с грустью смотрел на неподвижный поплавок, а потом, вспомнив поговорку «На одном конце червяк, а на другом дурак», с досадой бросил удочку на дно плоскодонки. Леня Зуров смастерил из сучьев треногу, подвесил котелок, и мы, позавтракав чаем с хлебом и набранной им земляникой, отправились в дальнейший путь.

Речушка весело заструилась вдоль полей, засеянных ячменем. «Вот мы и в цивилизованном мире», — сказал Зуров. Цивилизованный мир состоял из пары пегих стреноженных саврасок на берегу; стадо флегматичных коров медленно брело на водопой, и вихрастый, веснушчатый пастушок, засунув в рот палец, с нескрываемым удивлением смотрел на нас.

На наш вопрос, где его деревня или хутор, ответа добиться не удалось; по-видимому, он принял нас за «болотных чертей» и от испуга не мог выговорить ни слова.

По отдаленным крикам петухов и лаю собак я определил местонахождение деревни и отправился туда на разведку — достать чего-либо съестного.

Разведка оказалась не очень успешной — десяток яиц и буханка черного хлеба. Добродушная хуторянка-бабуля опознала во мне городского «паныча» и ни за что не хотела брать за хлеб серебряную «мильду» (так у нас называли латышскую денежную единицу — лат, на которой была отчеканена голова латышской девушки).

Закусив, мы снова отправились в путь. Новое препятствие: оказалось, что рыболовы перегородили нашу речку сетями и мережами. Сначала, пыхтя и изнемогая от натуги, мы волокли нашего «гиппопотама» по мелкому прибрежному дну, напевая «Эй, дубинушка, ухнем» во все более и более минорном тоне, а потом, рискуя, что рыболовы поломают нам ребра, поплыли напролом, опрокидывая мережи и снимая сеточные заграждения. Леонид оказался превосходным поваром, и мы плотно поужинали ухой с хлебом, подаренным нам бабулей.

Наступила безоблачная, безлунная, тихая летняя ночь. Расстелив одеяла среди кустов можжевельника и пахнущего елеем сосняка, мы улеглись спать. Перед сном разговорились.

Помню, что главной темой нашего разговора была наша Родина — Россия. Мы все тогда «болели» Россией. Я не знаю, где родился Леонид Зуров. Я же родился в городе Режица Витебской губернии. Там, до кошмара нашей нелепой и ненужной смуты, почему-то называемой революцией, в условиях домашнего уюта и полного достатка протекало мое детство. Потом настали дни, когда моя мать стояла на коленях у ступенек вагона красного комиссара, вымаливая жизнь моему отцу, уведенному из дома вооруженной группой площадно ругавшихся оборванцев, предводителем которых был Яська, сын жившей на нашей улице попрошайки Мадоли. С этим Яськой я иногда бегал наперегонки и иногда, по его просьбе, секретно снабжал его отцовскими папиросами. И мне было теперь непонятно, почему он держал винтовку направленной на отца. Ведь раньше он разговаривал с отцом почтительно, когда отец нанимал его колоть дрова или топить печи в нашем доме.

Я рассказывал Зурову о пережитом нами ужасе в дни красного террора, когда многие из моих сверстников потеряли отцов, дедов и старших братьев, расстрелянных за то, что они жили лучше, чем мадоли и яськи. Леонид Зуров долго расспрашивал меня о виденном и слышанном в это тяжелое время советской власти в Режице, в 1918 и 1919 годах, о возникновении белой борьбы в наших краях, зная, что два моих дяди, полковник и генерал¹, жившие в Балинове, были видными участниками этой борьбы. В то время мы все верили, что антинародная советская власть на территории России не продержится долго, что спасение придет из глубин Сибири.

¹ Генерал Михаил Александрович Афанасьев. Полковник Владимир Константинович Неплюев прославился, отбив у красных бронепоезд.

Смотря на звезды, мы предавались мечтам, как это произойдет. Каждый из нас имел свою теорию. По теории Леонида, освобождение придет вследствие религиозно-духовного возрождения нашего народа, придет изнутри, и этот процесс возрождения потребует значительного количества времени. Я был сторонником немедленной активной борьбы всеми доступными средствами.

Природа угостила нас неожиданным спектаклем — поток падающих звезд фейерверком посыпался из созвездия Леонидов. Прервав наш разговор, мы как зачарованные молча смотрели на летящие в небе огненные стрелы.

«Леня, задумай желание, — сказал я, — когда увидишь яркую падающую звезду; должно сбыться, ведь звезды летят из твоего созвездия».

«Мое желание — попутешествовать по разным странам, встретить собратьев по перу, поучиться у них, найти свой путь, свою дорогу», — сказал Зуров, когда очередная падающая звезда пронеслась по небу.

Моей мечтой было побывать там, на других планетах. Я рассказал Зурову, как в гимназическое время мы, гимназисты, члены Ломоносовского кружка юных естествоиспытателей, построили чувствительный радиоприемник сантиметровых радиоволн и, снабдив его антенну рефлектором от электрической печки, пытались принять радиосигналы от обитателей других миров, но, увы, кроме шумов и загадочно-периодических шорохов, ничего не услышали — ни со стороны Марса, ни с Венеры.

Падающие звезды прекратили бороздить небо и, побродив в мечтах по другим планетам, мы улеглись спать.

Главным происшествием следующего дня была ловля раков. Продолжать опустошать мережи было совестно, остатки ухи после нескольких полных котелков уже не лезли в горло. На этот раз я стал учителем, снисходительно объясняя своему старшему другу, как надо ловить раков. После вскриков «аи» и «ой», на дне плоскодонки барахтался десяток усатых чудовищ. И как же были сладки раковые «лапки»! Плотно закусив меле молодых сосен на полянке, мы отправились на экскурсию, обозревать окрестности. Место нашей остановки было без признаков цивилизации. Сосновая опушка переходила в густой бор, поднимавшийся щетиной стройных стволов на вершине крутого холма. Забравшись повыше на холм, мы старались обнаружить в лиловеющей дымке горизонта зеркало большого озера Разно, однако вершины более высоких, поросших лесом холмов непроницаемой для взора сизо-зеленой занавесью скрывали его от нас.

Вдыхая в себя теплый смолистый воздух и купаясь в лучах полуденного солнца, мы улеглись на покрытую сосновой хвоей почву, слушая переливчатые крики иволог и кукование кукушек.

«Чудно хорошо здесь у вас, — сказал Леня. — Приезжая сюда к вам из душного, лязгающего железом удушливого города, я чувствую себя обновленным, я чувствую, что еще жива наша простая деревенская Россия. Этот запах сосен, белые стволы березок, добродушные лица бородачей крестьян, гостеприимство ваше, «старосветских помещиков», — все это уводит меня в наш старый, крепкий русский быт, не разрушенный еще трагическим безумием, охватившим нашу Родину».

На обратном пути через луг, на берегу нашего ручья, я набрал букет диких орхидей, ароматных любок, и нашел несколько неизвестных мне растений, которые взял с собой, чтобы, пользуясь ботаническим атласом, определить их название и к какому семейству они принадлежат. Этот интерес к жителям флоры вернулся ко мне и здесь, в приютившей меня Америке, и мой небольшой садик густо населен разнообразными растениями, а в погребе, под лучами флуоресцентных трубок цветут тропические орхидеи. Но моя душа все еще принадлежит скромным красавицам наших опушек — ночным фиалкам, любкам.

Леня набрал букет ромашек и, обрывая их лепестки, гадал — «любит — не любит». «Кто это — Нина?» — спросил я Леню, но он только звонко рассмеялся в ответ.

На третий день нашего путешествия мы, миновав ряд прибрежных деревень, вплыли в устье Режицы, названной в честь города Режица, в котором я родился в России, а, по иронии судьбы, провел свою юность в городе Резекне — в той же русской Режице, но уже не в России, а во вновь образовавшейся независимой республике, в Латвии.

Теперь грести пришлось против течения, и примерно через полчаса, с криками ура наша лодка появилась на просторе озера Разно. Озеро Разно — второе по величине озеро в стране озер — Латгалии. Самым большим озером этого края было озеро Лубань, в Люцинском уезде. Мы называли Разно нашим морем, потому что его берега были почти не видны, сливаясь с синевой горизонта, и в ветреную погоду оно катило свои волны белыми пенными гребнями, подобно нашему Балтийскому морю.

Когда мы вплыли в озеро Разно, наше «море» спало. Погода стояла чудная, озеро было как зеркало, отражая редкие кучевые облака; по верхушкам подводного леса элодей за каждым взмахом весел желто-зелеными зигзагами бежали струйки света. По поверхности воды расширяющимися кругами расходились кольца от выпрыгивающей рыбы, испуганной нашим «гиппопотамом».

Мы решили переплыть Разно, чтобы осмотреть там замковую гору Волькенберг, на которой сохранились руины замка рыцарей-крестоносцев.

Пыхтя и обливаясь потом, мы в конце концов взяли крепость и устроились на отдых в тени, под арками замковых стен, построенных из крупного булыжника, сцепленного друг с другом серым известковым цементом. Отдохнув, мы занялись тщетными поисками лаза в тайный подземный вход, который, по преданию, соединял друг с другом этот замок с замками в городе Режица и в небольшом городе Люпине. Согласно легенде, этим путем навещали друг друга жены магнатов-рыцарей — Люция, в чью честь назвали город Аюцин, и Розита, в честь которой был назван наш город Розитен, затем превратившийся в Режицу, а при латышах — в Резекне. Люцин же в латышское время был переименован в Лудза.

Зуров интересовался подробностями этой легенды, связанной с рядом замков крестоносцев, которую вкратце я и передал ему. Он опять делал заметки в записной книжке.

Осмотрев руины замка крестоносцев, мы отправились в обратный путь. Теперь мы плыли в сторону длинного узкого залива, известного под именем озера Черно или Черное. На полпути вдруг, неожиданно, поднялся сильный ветер, озеро стало свинцово-серым и наш «гиппопотам» стал содрогаться под ударами свирепых седых волн.

Как из ведра полил дождь. За его пеленой исчезли берега озера, и наше судно подобно легкому перышку закружилось в водовороте бешено бурлящих волн. Признаюсь, мы, смелые путешественники, изрядно струхнули, в особенности когда начали греметь раскаты грома и недалеко от нашей ладьи молния с треском и шипом ударила в воду, осветив нас сине-белым светом и наполнив воздух запахом озона. Гроза так же быстро ушла, как и началась.

Опять наше Разно стало разным — голубым, отдающим в лучах наступающего солнечного заката червонным золотом. Леня сидел на веслах, а я нашим закоптелым котелком вычерпывал воду, во время дождя наполнившую нашу плоскодонную посудину.

Уже в сумерках, усиленно работая веслами, мы проплыли мимо костела на берегу озера Черное и наконец въехали в заросший кувшинками Балиновский канал. Проплыв еще полверсты по каналу и версту по нашему озеру Гульбинки, как его называли русские крестьяне (Гульбини — на местном наречии), мы причалили у большого камня. Этот камень, окруженный группой ребятишек-рыболовов, художник Богданов-Бельский увековечил на одной из своих известных картин.

Плотно поужинав густым, как студень, кислым молоком и картошкой с укропом, напившись горячего чаю из тульского самовара, довольные, что мы проложили «великий водный путь» и победили стихию разненского «моря», мы отправились спать на сеновал.

Зуров остался в Балинове (по крестьянскому наречию — в Малинове) погостить несколько дней, побывать на деревенской гулянке и поговорить с моим дядей, генерал-майором армии Юденича Михаилом Александровичем Афанасьевым (расстрелян в 1940 году во время вторжения Советского Союза в Прибалтику). Зурова интересовала история добровольческого отряда, организованного моим дядей Мишей в 1918 году для борьбы с большевиками. Пока Зуров гостил в Балинове, мы с ним ходили по грибы, лакомились замечательной балиновской земляникой, навестили несколько крестьянских семей, а в дождливые дни я читал ему мои «дождливые стихи».

«Новый журнал». Н.Й., 1983. Кн. 752. С. 118–130.